ВСЕ ГЕНИАЛЬНОЕ - ПРОСТО

среда

Роберт Фрост. Поэзия


ВО ГЛУБЬ СЕБЯ

Я одного желанья не таю:
Дерев под ветром дружную семью
Увидеть не дубравою ночной -
Оправою, вобравшей мир земной.
 
Я был бы добровольно заключен
В пространном протяженье вне времен,
Где только вглубь уводят тропы все -
И ни одна не тянется к шоссе.
 
Но не всегда, уйдя, уйдешь навек.
А может быть, найдется человек,
Которому меня недостает,
И вглубь - узнать, мне дорог ли, - войдет.
 
Итог моих скитаний внешне мал:
Лишь тверже стал я верить в то, что знал
 
 

ВЕТЕР И ЦВЕТОК НА ОКНЕ

Влюбленные, вот вам рассказ
О том, что такое любовь.
Она была розой в окне,
Он - ветром ночных холодов.
 
Заметил ее он, когда
Январское солнце взошло,
И в клетке проснулся щегол,
И разындевело стекло,
 
Заметил ее он в окне,
Не ведая, что предпринять, -
Заметил - и прочь полетел,
Чтоб ночью вернуться опять.
 
Но лишь зимним ветром он был. -
Зимою же все естество
Скрывается в спячку, в снега... -
Не знал о любви ничего.
 
И все-таки он тосковал,
И рамы оконные тряс,
Чтоб роза не вздумала спать
Сейчас, когда здесь он как раз.
 
И может, она бы сдалась
И с ним ускользнула во мрак
Оттуда, где тишь и покой,
Где зеркало, стол и очаг,
 
Но нечего было сказать
Ей зимнему ветру в ответ -
И в тысяче миль от нее
Он встретил назавтра рассвет.
 
 

В ЗАБВЕНИИ

Настолько им сделалось не до нас, -
Ибо мы спутали их орбиты, -
Что мы сидели вдвоем подчас,
Не поднимая смятенных глаз,
Делая вид, что никем не забыты.
 
 

ПО ВОДУ

Когда у дома высох пруд,
Пошли мы по воду с ведром,
Пошли, прослышав о ручье,
Пошли искать его кругом.
Как на прогулку, мы пошли
(Невинная, однако, ложь),
За нашим лугом был наш лес,
Был вечер зябок, но хорош.
Полюбоваться на луну
Нас призывал осенний лес
(Ни ветра не было, ни птиц
Среди безлиственных древес).
Но, очутившись там, в лесу,
Мы вдруг, как гномы в час ночной,
Решили в прятки поиграть
С нерасторопною луной.
Она, понятно, нас нашла
В тени полуночных ветвей.
Но раньше, в нашей тишине,
Мы вдруг услышали ручей.
Он был совсем недалеко,
Он не таил свое добро,
И брызги были - жемчуга,
И воды были - серебро.
 
 

ОТКРОВЕНИЕ

Мы спрятались за блеском строк,
В стихах нашли себе приют, -
Но сколько страхов и тревог,
Пока нас люди не найдут!
Сперва мы новое творим
И непривычное совсем,
Потом - все проще говорим,
Лишь было бы понятно всем.
Как в прятках нашей детворы,
Как в тайнах нашего Творца, -
Чтобы не выйти из игры,
Нельзя таиться без конца!
 

ЦВЕТОЧНЫЙ ОСТРОВОК

Я на покос пришел в начале дня
За тем, кто тут работал до меня.
Он луг скосил по утренней росе,
Поблескивавшей на его косе.
 
Я взглядом поискал его, да зря -
Нигде не видно было косаря.
Ушел косарь, а мне, как и ему,
Работать предстояло одному.
 
"У каждого всегда своя забота,
Пусть даже вместе делается что-то!"
Лишь я подумал это, из-под ног
Стремительно метнулся мотылек
 
И полетел, оправясь от испуга,
Вчерашние цветы искать по лугу.
Он облетал его за кругом круг,
Не узнавая оголенный луг,
 
Потом внезапно скрылся вдалеке,
И я почти забыл о мотыльке.
Я сено ворошил. Но вдруг привлек
Опять мое вниманье мотылек.
Он над ручьем порхал, где у воды
Я разглядел чудесные цветы.
 
Цветочный островок с его красой
Был почему-то пощажен косой,
Хотя цветы, по-видимому, спас
Косарь не для кого-нибудь из нас.
 
Он просто пожалел их от души,
Так они утром были хороши.
Но, что бы ни подумал он при этом,
Они остались дружеским приветом,
 
И я услышал пенье птиц в лесу,
И рядом его звонкую косу,
И не один я был в глуши лесной,
А друг работал сообща со мной,
 
С которым вместе можно отдохнуть,
Поговорить в тени о чем-нибудь.
Я только что совсем его не знал,
Но он понятен мне и близок стал.
 
"Ведь всякий труд есть общая работа,
Пусть даже порознь делается что-то!"
 
 

НЕИЗБРАННАЯ ДОРОГА

Опушка - и развилка двух дорог.
Я выбирал с великой неохотой,
Но выбрать сразу две никак не мог
И просеку, которой пренебрег,
 
Глазами пробежал до поворота.
Вторая - та, которую избрал, -
Нетоптаной травою привлекала:
Примять ее - цель выше всех похвал,
 
Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,
Она сама изрядно потоптала.
И обе выстилали шаг листвой -
И выбор, всю печаль его, смягчали.
 
Неизбранная, час пробьет и твой!
Но, помня, как извилист путь любой,
Я на развилку, знал, вернусь едва ли.
И если станет жить невмоготу,
 
Я вспомню давний выбор поневоле:
Развилка двух дорог - я выбрал ту,
Где путников обходишь за версту.
Все остальное не играет роли.
 
 

ТЕЛЕФОН

"Я очень далеко забрел, гуляя,
Сегодня днем,
Вокруг
Стояла тишина такая...
Я наклонился над цветком,
И вдруг
Услышал голос твой, и ты сказала -
Нет, я ослышаться не мог,
Ты говорила с этого цветка
На подоконнике, ты прошептала...
Ты помнишь ли свои слова?"
"Нет, это ты их повтори сперва".
"Найдя цветок,
Стряхнув с него жука
И осторожно взяв за стебелек,
Я уловил какой-то тихий звук,
Как будто шепот "приходи" -
Нет, погоди,
Не спорь, - ведь я расслышал хорошо!"
"Я так могла подумать, но не вслух".
"Я и пришел".
 

ПОБЕСЕДОВАТЬ С ДРУГОМ

Если друг, проезжая, окликнет меня,
У ограды придерживая коня, -
Я не стану стоять как вкопанный,
Озираясь на свой участок невскопанный,
И кричать "В чем дело?" издалека,
Вроде как оправдываясь недосугом.
Нет, воткну я мотыгу в землю торчком -
Ничего, пускай отдохнет пока! -
И пойду через борозды прямиком
Побеседовать с другом.
 
 

В ПЕРЕКРЕСТЬЕ ПРИЦЕЛА

В разгаре боя, метя в чью-то грудь,
Шальная пуля низом просвистела
Вблизи гнезда - и сбить цветок успела,
И с паутины жемчуг отряхнуть.
Но перепелка, подождав чуть-чуть,
Опять к птенцам писклявым прилетела,
И бабочка, помедля, вновь присела
На сломанный цветок передохнуть.
С утра, когда в траве зажглась роса,
Повис в бурьяне, вроде колеса,
Сверкающий каркас полупрозрачный.
От выстрела его качнуло вдруг.
Схватить добычу выскочил паук,
Но, не найдя, ретировался мрачно.
 
 

ВСЕ ЗОЛОТОЕ ЗЫБКО

Новорожденный лист
Не зелен - золотист.
И первыми листами,
Как райскими цветами,
Природа тешит нас;
Но тешит только час.
Ведь, как зари улыбка,
Все золотое зыбко.
 
 

ВСПОМИНАЯ ЗИМОЙ ПТИЦУ, ПЕВШУЮ НА ЗАКАТЕ

День угасал в морозном блеске.
Я шел домой - и в перелеске,
Где стыла голая ветла,
Почудился мне взмах крыла.
 
Как часто, проходя здесь летом,
Я замирал на месте этом:
Какой-то райский голосок
Звенел мне, нежен и высок.
 
А ныне все вокруг молчало,
Лишь ветром бурый лист качало.
Два раза обошел я куст,
Но был он безнадежно пуст.
 
С холма вдали искристо-синей
Я видел, как садился иней
На снег - но он старался зря,
Серебряное серебря.
 
По небу длинною грядою
Тянулось облако седое,
Пророча тьму и холода.
Мигнула и зажглась звезда.
 
 

ОТТЕПЕЛЬ НА ХОЛМЕ

Неузнаваем снежный скат холма,
Когда мильоны серебристых змеек
Внезапно выскользнут из всех лазеек, -
Такая тут начнется кутерьма!
 
Нет, это выше моего ума -
Понять, как происходит это чудо;
Как будто солнце сдернуло с земли
Сопревший старый коврик - и оттуда
 
Сверкающие змейки поползли,
От света удирая врассыпную!
Но если б я решил переловить
Их мокрый выводок или схватить
 
За юркий хвостик ту или иную
И если б я полез напропалую
В их гущу, в суматоху ярких брызг -
Под дружный птичий гомон, смех и писк, -
 
Клянусь, все это было бы впустую!
Для этого нужна луна. Точней,
Морозящие чары полнолунья.
Ведь если солнце - главный чародей,
 То и луна, конечно же, колдунья.
(И, кстати, заклинательница змей!)
 
В седьмом часу, когда она всходила,
Загадочно мерцая и блестя,
На склоне суета еще царила.
Но поглядел я три часа спустя:
 
Вся масса змеек на бегу застыла
В причудливом оцепененье поз,
Повисла перепутанным каскадом.
 
Луна сквозь ветви голые берез
Их обвораживала цепким взглядом.
Куда девалась быстрота и прыть!
Теперь они во власти чародейки.
 
Всю ночь она их будет сторожить -
На каждом кончике луча по змейке.
...Вот если бы и мне так ворожить!
 
 

ГОНЕЦ, ПРИНОСЯЩИЙ ГОРЕ

Гонец, приносящий горе,
В дороге, на полпути,
Вдруг вспомнил о том, что горе
Гонцу не корысть нести.
 
Пред ним две тропы лежали:
Одна во дворец вела,
Другая - в глухие горы,
Где мир застилает мгла.
 
И выбрал он ту, что в горы,
И он миновал Кашмир,
И он устремился дальше,
И прибыл в страну Памир.
 
И здесь, на лугу над бездной,
Он девицу повстречал -
И та повела с собою
(Не то б до сих пор бежал).
 
Она ему рассказала
Преданье своей родни:
Как в Персию из Китая
Царевну везли они.
 
И та родила младенца,
Спеша в страну жениха,
И пусть был отцом Всевышний,
И не было в том греха,
 
А все же они решили,
Что в Персии их не ждут,
И вряд ли в Китае примут,
И обосновались тут.
 
Царем их стал сын царевны;
Династия началась,
Божественное начало
Ее укрепило власть.
 
Впоследствии в Гималаях
Царю был воздвигнут храм.
Гонец, приносящий горе,
Решил здесь остаться сам.
 
Ведь судьбы их были схожи:
У горцев и у гонца
Угасло в пути желанье
Проделать путь до конца.
 
А что касается горя,
Не стоит таких хлопот -
Докладывать Валтасару
О том, что уже грядет.
 
 

ЕДВА ЛИ НЕ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ

Во всей вселенной, думал, одинок.
Он говорил, взывал - а отвечал
Насмешливого эха голосок
С одетых лесом заозерных скал.
 
И стало как-то раз ему невмочь
И закричал на весь безлюдный свет,
Что не повтор - пусть и звучит точь-в-точь -
Словам любви потребен, а ответ.
 
И вот что в тот же миг произошло:
С далеких скал донесся резкий треск,
И что-то в воду пало тяжело,
И по воде прошел протяжный плеск.
 
Он расстоянье вымерил на глаз
И начал ждать, когда же приплывет
То, что не эхом было в этот раз.
Вихрь пены, водопад, водоворот
 
Мешал увидеть, кто в воде встает,
Уже почуяв дно внизу, - пока
Зверь не рванулся на берег, вперед,
Круша рогами ветки сушняка.
 
 

НЕОБЫЧНАЯ КРАПИНКА

(Микроскопическое)
Я б эту крапинку и не заметил,
Не будь бумажный лист так ярко светел;
Она ползла куда-то поперек
Еще местами не просохших строк.
Уж я перо занес без размышленья -
Пресечь загадочное шевеленье,
Но, приглядевшись, понял: предо мной -
Не просто крохотная шелушинка,
Колеблемая выдохом пушинка,
Нет, эта крапинка была живой!
Она помедлила настороженно,
Вильнула - и пустилась наутек;
На берегу чернильного затона
Понюхала - иль отпила глоток -
И опрометью бросилась обратно,
Дрожа от ужаса. Невероятно,
Но факт: ей не хотелось умирать,
Как всякому из мыслящих созданий;
Она бежала, падала, ползла
И, наконец, безвольно замерла
И съежилась, готовая принять
Любую участь от всесильной длани.
Я не могу (признаюсь честно в том)
Любить напропалую, без изъятий,
Как нынче модно, "наших меньших братьев".
Но эта кроха под моим пером! -
Рука не поднялась ее обидеть.
Да и за что бедняжку ненавидеть?
Я сам разумен и ценю весьма
Любое проявление ума.
О, я готов облобызать страницу,
Найдя на ней разумную крупицу!
 
 

Саша Черный. Королева – золотые пятки


В старовенгерском королевстве жил король, старик седой, три зуба, да и те шатаются. Жена у него была молодая, собой крымское яблочко, румянец насквозь так себя и оказывает. Пройдет по дворцу, взглянет, – солдаты на страже аж покачиваются.

Король все Богу молился, альбо в бане сидел, барсуковым салом крестец ему для полировки крови дежурные девушки терли. Пиров не давал, на охоту не ездил. Королеву раз в сутки в белый лоб поцелует, рукой махнет да и прочь пойдет. Короче сказать, никакого удовольствия королеве не было. Одно только оставалось – сладко попить-поесть. Паек ей шел королевский, полный, что хошь, то и заказывай. Хоть три куска сахару в чай клади, отказу нет.

Надумала королева как-то гурьевской кашки перед сном поесть. Русский посол ей в день ангела полный рецепт предоставил: мед да миндаль, да манной каши на сливках, да изюму с цукатцем чайную чашечку верхом. До того вкусно, что повар на королевской кухне, пробовавши, на половину приел. И горничная, по коридору несши, не мало хватила. Однако, и королеве осталось.
Ест она тихо-мирно в терему своем, в опочивальне, по венгерски сказать – в салоне. Сверчок за голландкой поцыкивает, лунный блин в резное оконце глядит. На стене вышитый плат: прекрасная Гобелена ножки моет, сама на себя любуется.

Глядь-поглядь, вырос перед королевой дымный старичок, личность паутиной обросла, вроде полкового капельмейстера. Глазки с бело-голубым мерцанием, ножки щуплые в валенках пестрых, ростом, как левофланговый в шестнадцатой роте, – еле носом до стола дотягивает.
Королева ничего, не испугалась.

– Кто ты такой, старичок? Как так скрозь стражу продрались, и что вам от моего королевского величества надобно?
А старичок только носом, как пес на морозе, потягивает:
– Ну и запах… Знаменито пахнет!
Топнула королева по хрустальному паркету венгерским каблучком.
– Ежели ты на мой королевский вопрос ответа не даешь, изволь тотчас выйти вон!
И к звонку-сонетке королевскую муаровую ручку протянула.

Тем часом старичок звонок отвел, ножку дерзко отставил и говорит:
– Что так сразу и вон? Я существо нужное, и выгнать меня никак нельзя. Я, матушка, домовой, могу тебе впавшую грудь сделать, либо, скажем, глаз скосить, – родная мать не узнает…
– Ах, ах!
– Во тебе и ах… Могу и доброе что сделать: королю дней прибавить, альбо тебе волос выбелить, с королем посравнять. Дай, матушка, кашки, за мной не пропадет…
Зло взяло королеву.
– Ты, швабра с ручкой! Нашел чем прельщать… Не про тебя каша варена! Ступай на помойку с опаленной курицы перья обсоси.

Домовой зубом скрипнул, смолчал и сиганул за портьеру, как мышь в подполье в сонную ночь.
Наглоталась королева кашки, расстегнула аграмантовые пуговки, чтобы шов не треснул, ежели вздохнет. Хлопнула в белые ладоши. Постельные девушки свое дело знают: через ручки-ножки гардероб ейный постянули, ночной гарнитур сквозь голову вздели. Стеганое соболье одеяльце с боков подоткнули, будто пташку в гнезде объютили. «Спите с Богом, Ваше Королевское Величество! Первый сон – глаз закрывает, второй сон – сердце пеленает!»

Ладно. Стала она изумрудные глазки заводить. Лампадка в углу двоится. Сверчок поцыкивает. В животе кашка урчит-бурчит, по ученому сказать, переваривается.
Тем часом дымный старичок из-за портьерки ухо приклонил: легкий королевский храп услышал. Он, рябой кот, только того и дожидался. На приступочку стал, на другую подтянулся, из-за пазухи кавказского серебра пузырек достал.

А тут королева во сне как раз приятную сладость увидала, всем своим женским составом потянулась, розовые пятки-пальчики из-под собольей покрышки обнаружила. Тут старичок и нацелился: вспрыснул пятки из фляжечки, дунул сверху, чтобы волшебная смазь ровней растеклась. Тарелку из-под каши облизал наскоро и ходу. Будто и на свете его не было.
Вздохнула королева в обе королевские груди, ручку к сердцу тяжко притулила, и обволокло ее каменным сном аж до самого полудня.

* * *

Солнце в цветной оконнице павлиньим хвостом полыхает. Караул сменяется, стража у дверей прикладами о пол гремит. Стрепенулась королева, правую щечку заспала – маком горит. Вскинула было легкие ножки, ан врешь, будто утюги железные к пяткам привинчены. Пульсы все бьются, суставы в коленках действуют, – однако, пятки ни с места.

Заело! Села она кое-как, по стенке подтянулась, глянула под одеяльце, так руками и всплеснула: свет оттедова веером, червонным золотом прыщет. Красота, скажем, красотой, а шевеления никакого.
Прибежали на крик постельные девушки, стража у дверей на изготовку взяла, – в кого стрелять неизвестно. Старик король поспешает, халатной кистью пол метет, за ним кот любимый, муаровой масти, лапкой подрыгивает.

Вбежал король, сейчас распоряжение сделал:
– Почему такое? Кто, пес собачий, королеву золотом подковал? Чего стража смотрела? Всех распотрошу, разжалую, на скотный двор сошлю свиньям хвосты подмывать. Чичас королеву на резвые ноги поставить.

Туда-сюда, взяли королеву под теплые мышки, поставили на самаркандский ковер, а она, как клейстер разваренный, так к низу и оседает. Нипочем не устоять. Всунули ее девушки под одеяльце, сами в ногах встали, пальцами фартушки теребят.
– Мы, ваше величество, этому делу не причинны. Почему такая перемена, – нам неизвестно. Опять от короля распоряжение:
– Цыц, сороки! Позвать ко мне лекарей-фельшерей. Да чтобы беглым маршем, не то я их сам так подлечу, лучше не надо!
Не успел приказать, – гул-топот. В две шеренги построились, старший рапортует:
– Честь имеем явиться, ваше величество!

То да се, пробовать стали. Свежепросоленные пиявки от золотых пяток отваливаются, лекарский нож золота не берет, припарки не припаривают. Нет никаких стредствий! Короче сказать, послал их король, озлясь, туда, куда во время учебной стрельбы фельдфебель роту посылает. Приказал с дворцового довольствия снять: лечить не умеют, пусть перила грызут. Прогнал их с глаз долой, а сам с досады пошел в кабинетную комнату сам с собой на русском биллиарде в пирамидку играть.

Той порой по всему королевству, по всем корчмам, постоялым дворам поползли слухи, разговоры, бабьи наговоры, что, мол, такая история с королевой приключилась – вся кругом золотом начисто обросла, одни пятки мясные наружу торчат. Известно, не бывает поля без ржи, слухов без лжи. Сидел в одной такой корчме проходящий солдат 18-го пехотного Вологодского полка, первой роты барабанщик. Домой на побывку шел, приустал, каблуки посбил, в корчму зашел винцом поразвлечься.

Услыхал такое, думает: «Солдат в сказках всегда высоких особ вызволяет, большое награждение ему за то идет. А тут не сказка, случай сурьезный. Неужто я на самом деле сдрейфлю, супротив лекарей способа не сыщу?»

Поднял его винный хмель винтом, на лавку поставил.
Обтер солдат усы, гаркнул:
– Смирно, черти! Равнение на меня… О чем галдеж-то? Ведите меня сей секунд к коменданту: нам золото с любого места свести, что чирей снять. Фамилия Дундуков. Ведите!
Взяли солдата под мышки, поволокли. А у него, чем ближе к дворцу, тем грузнее сапоги передвигаются, в себя приходить стал, струсил. Однако идет. Куда ж денешься?
Доставили его по команде до самого короля.

– Ты, солдат Дундуков, похвалялся?
– Был грех, ваше королевское величество!
– Можешь?
– Похвальба на лучиновых ножках. Постараюсь, что Бог даст!
– Смотри! Оправишь королеву, весь свой век будешь двойную говяжью порцию есть. Не потрафишь, – разговор короткий. Ступай!

Солдат глазом не сморгнул, налево-кругом щелкнул. Ать-два! Все равно, погибать, так с треском… Вытребовал себе обмундирование первого срока и подпрапорщицкие сапоги на ранту, чтобы к королеве не халуем являться. В бане яичным мыльцем помылся, волос дорожный сбрил. В опочивальню его свели, а уж вечер в окно хмурится.

Спит королева, умильно дышит. Вокруг постельные девушки стоят, руками подпершись, жалостливо на солдата смотрят. Понимают, вишь, что зря человек влип.
Ну, видит солдат, что дело не так плохо. Вся королева в своем виде, одни пятки золотые… Зря в корчме набрехали. Повеселел. Всех девушек отослал, одну Дуню, самую из себя разлапушку, оставил.
– Что ж, Дуняш, как, по-вашему, такое случилось?
– Бог знает! Может, она переела? Кровь золотом свернулась, в ножки ей бросилась…
– Тэк-с. А что они вчера кушать изволили?
– Гурьевскую кашку. Вон тарелочка ихняя на столике стоит. Ободок бирюзовый.
Повертел солдат тарелочку, – чисто. Быдто кот языком облизал. Не королева ж лизала.
– Кот тут прошедшую ночь околачивался?
– Что вы, солдатик! Кот королю заместо грелки, всегда с ним спит.
Посмотрел опять на тарелочку: три волоска седых к ободку прилипли. Вещь не простая…

Задумался и говорит Дуне:
– Принеси-ка с кухни миску гурьевской каши. Да рому трехгодовалого полуштоф нераспечатанный. Покамест все.
– Что ж вы одну сладкую кашку кушать будете? Может, вам, кавалер, и мясного хочется? У нас все есть.
– Вот и выходит, Дуняш, что я ошибся. Думал я, что вы умница, а вы, между прочим, такие вопросы задаете. Может, кашу и не я кушать буду.
Закраснелась она. Слетала на кухню. Принесла кашу да рому. Солдат и говорит:
– А теперь уходите, красавица, я лечить буду.
– Как же я королеву одну-то оставлю. Король осерчает.
– Пусть тогда король сам и лечит. Ступай, Дуня. Уж я свое дело и один справлю.

Вздохнула она, ушла. В дверях обернулась: солдат на нее только глазами зыркнул. Бестия!
Спит королева. Умильно дышит. Ухнул солдат рому в кашу, ложку из-за голенища достал, помешал, на стол поставил. Сам сел в углу перед печкой по-киргизски, да в трубу махорочный дым пускать стал. Нельзя же в таком деле без курева.

Ждет-пождет. Только двенадцать часов на башне отщелкало, топ-топ, выходит из-за портьеры дымный старичок, носом поверху тянет, к миске направление держит.
Солдат за печку, – нет его и шабаш.

Короче сказать, ест старичок, ест, аж давится, деревянную ложку по самый черенок в пасть запихивает, с ромом-то каша еще забористее. Под конец едва ложку до рта доносить стал. Стрескал, стервец, все, да так на кожаном кресле и уснул, головой в миске, бороду седую со стола свесивши…

Глянул солдат из-за печки: клюнуло. Ах ты, в рот тебе тыква!
Подобрался он к старичку, потрусил его за плечико, – пьян, как штопор, ручки-ножки обвисли. Достал солдат из ранца шило да дратву и пришил крепко-накрепко домового к креслу кругом скрозь штаны двойным арестантским швом. Ни в одной швальне лучше не сделают.
Сам шинель у королевской кровати разостлал, рукой дух солдатский разгреб, чтобы королеве не мешало, и спать улегся, как в лагерной палатке.

Просыпается на заре: что за шум такой? Видит, натужился старичок, покраснел рябой кот, возит кресло по хрустальному паркету, отодраться не в силах. А королева понять ничего не может, с постельки головку румяную свесила, то на старичка, то на солдата смотрит, – смех ее разбирает.
– Не извольте, – говорит солдат, – сомневаться! Мы с ним коммерцию в два счета кончим. Эй, – говорит, – господин золотарь, грузовичок свой остановите, разговаривать способнее будет! Вот!

Старичок, конечно, шипит:
– Чем ты меня, пес, с оберточной стороны приклеил?
– Пришил, а не приклеил. Это, друг, покрепче будет. Ну, милый, белый день занимается, некогда с тобой хороводы водить. Умел золотить, умей и раззолачивать. Давай обратное средствие, живо, не то так тут на кресле и иссохнешь.

Старик умный был, видит, что перышко ему под ребро воткнули. Достал из-за пазушки пузырек перламутровый, насупился и подает солдату:
– Подавись!
– Ану-ка-сь, давай сюда и первый золотильный состав.
Оконце приоткрыл, проходящую кошку из кровельного желоба выудил, снял сапог, сунул ее в голенище. Золотильным составом капнул ей под хвост, так кругом золотой циферблат и обозначился. Капнул из перламутистой сткляночки, враз все сошло.

– Ишь ты… Чтоб тебе ежа против шерсти родить!
Чуть он, можно сказать, в присядку не пустился.
Честно-благородно дратву вокруг стариковских штанов подрезал. Вскочил старичок, встряхнулся, как мокрая крыса, и нырнул за портьеру.

Подошел солдат к королевской постели, каблуки вместе, во фронт стал. Королева, конечно; запунцовилась, глазки прикрыла, неудобно ей: хоть он, солдат, заместо лекаря, а все ж мужчина. На пятки ему пальчиком показывает.
Капнул солдат на мизинный палец с исподу, сразу он порозовел, быдто бутон с яблони райской, – теплотой наливается… С полпятки выправил, – сердце стучит нет мочи.
– Дозвольте, ваше королевское величество, передышку сделать, оправиться. Очень меня в жар бросило с непривычки.
На эти слова повела она ласково бровью. А бровь, словно колос пшеничный, прости Господи…

* * *

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Короче сказать, родилось у королевы в положенный срок дитё-королевич. Многие давно примечали, что к тому дело шло. Король спервоначалу руками развел, однако потом ничего – обрадовался.

Пирование было, какого, скажем, и в офицерском собрании не бывает. Пили-ели, аж порасстегнулись некоторые. Костей-пробок полную корзину понакидали. Солдат Дундуков на почетном месте, супротив короля сидел. В холе жил после королевиной поправки. Ароматами дворцовыми заведывал, должность ему такую придумали. Кажный день двойная говяжья порция ему шла, папироски курил, не соврать, шесть копеек десяток – «Пажеские». Раздуло его на сладких харчах, словно бугай племенной стал. Многие из служанок девушек интересовались, одна Дуня брови сдвигала, никогда на него и не взглянет.

В полпирование поманил комендант королевский Дундукова пальцем.
Вышли они в прохладительную комнату, комендант по сторонам глянул и громким шопотом говорит:
– Лиса курку скубет, лиса и ответ дает. Дело свое ты, Дундуков, своевременно справил, золотые пятки с королевы, как мозоль, свел. Награждение получил, бессрочный отпуск сполна выслужил. Однако, друг любезный, надоть тебе чичас сундучок собирать, в путь-дорогу отправляться. Маршрут на все четыре стороны. Прогонные – коленом ниже спины из секретного фонда получишь. С Богом, друг! Обмундирование свое второго срока прихватить не забудь. Дезинфекция сделана.

Побагровел солдат, в холодный жар его бросило, однако, спросить насмелился:
– Почему ж такое?
– Потому такое, что у королевича новорожденного пятно мышастое на правом ухе… Понял?
– Пятно я свести могу. Должно, опять домовой…
Сунул ему комендант бессловесно под самые усы светлое походное зеркальце: смотри, мол.
Что ж сытого подчевать? Глянул солдат на свое правое ухо, серьгой замотал.
– Так точно, – говорит, – понял!…

Вышел он на королевский двор, сундучок на ремне через плечо перекинул.
– Эх ты… С пухом, с духом, нос на вздержках… Не хвастай коноплястый – будешь рябенький!
Дуня сверху в окне стоит, мимо смотрит.
Постельные девушки рты ладонями прикрывают, перемигиваются. Вздулся волдырь, да и лопнул!…
Помаршировал солдат по дороге, в сундучке пуговицы перекатываются. Думает: зря это я сразу две пятки свел. Надо было хоть с полпятки золотой оставить. Разговор бы другой был. А впрочем, что ж: может, еще кого подлечить придется, – в другом королевстве.



Саша Черный. Стихи

 

 

Про девочку, Которая нашла Своего мишку

Мишка, мишка, как не стыдно!
Вылезай из-под комода…
Ты меня не любишь, видно?
Это что еще за мода…
 
Как ты смел удрать без спроса?
На кого ты стал похож?
На несчастного барбоса,
За которым гнался еж…
 
Весь в пылинках,
В паутинках,
Со скорлупкой на носу…
Так рисуют на картинках
Только чертика в лесу.
 
Целый день тебя искала –
В детской, в кухне, в кладовой,
Слезы локтем вытирала
И качала головой…
 
В коридоре полетела, –
Вот, царапка на губе…
Хочешь супу? я не ела –
Все оставила тебе.
 
Мишка-миш, мохнатый мишка,
Мой лохматенький малыш!
Жили-были кот да мышка…
Не шалили! слышишь, миш?
 
Извинись, скажи: не буду
Под комоды залезать.
Я куплю тебе верблюда
И зеленую кровать.
 
Самый мой любимый бантик
Повяжу тебе на грудь:
Будешь милый, будешь франтик, –
Только ты послушным будь…
 
Что молчишь? возмем-ка щетку –
Надо все соринки снять.
Чтоб скорей тебя, уродку,
Я могла расцеловать.
 

Приставалка

– Отчего у мамочки
На щеках две ямочки?
– Отчего у кошки
Вместо ручек ножки?
– Отчего шоколадки
Не растут на кроватке?
– Отчего у няни
Волоса в сметане?
– Отчего у птичек
Нет рукавичек?
– Отчего лягушки
Спят без подушки?…
– Оттого, что у моего сыночка
Рот без замочка.
 
 

Воробей

Воробей, мой воробьишка!
Серый, юркий, словно мышка.
Глазки – бисер, лапки – врозь,
Лапки – боком, лапки – вкось…
Прыгай, прыгай, я не трону –
Видишь, хлебца накрошил…
Двинь-ка клювом в бок ворону,
Кто ее сюда просил?
Прыгни ближе, ну-ка, ну-ка,
Так, вот так, еще чуть-чуть…
Ветер сыплет снегом, злюка,
И на спинку, и на грудь.
Подружись со мной, пичужка,
Будем вместе в доме жить,
Сядем рядышком под вьюшкой,
Будем азбуку учить…
Ближе, ну еще немножко…
Фурх! удрал… какой нахал!
Съел все зерна, съел все крошки
И спасиба не сказал.
 

Жеребенок

Хвост косичкой,
Ножки – спички,
Оттопырил вниз губу…
Весь пушистый, золотистый,
С белой звездочкой на лбу.
Юбку, палку,
Клок мочалки –
Что ни видит, все сосет.
Ходит сзади тети Нади,
Жучку дразнит у ворот.
Выйдет в поле –
Вот раздолье!
Долго смотрит вдаль и вдруг
Взвизгнет свинкой,
Вскинет спинкой
И галопом к маме в луг.
 

Осленок

Ты видел, мой мальчик, осленка
На ферме у старой сосны,
Где утром заливисто – звонко
Горланит петух со стены?
Стоит он, расставив копытца,
Мохнатый, серьезный малыш,
И, вскинувши уши, косится
На глухо шипящий камыш.
Оса ли завьется над мордой,
Густые реснички мигнут
И хвостик, упругий и твердый,
Взволнованно щелкнет, как прут.
Девчонка, чуть дольше наперстка,
Раскроет восторженно рот, –
Погладит пушистую шерстку,
Потрется щекой о живот…
И даже барбос желтозубый,
К помойке свершая свой путь,
Лизнет его в мягкие губы, –
Ей-богу, нельзя не лизнуть!
Лес солнечной тешит игрою,
Тень вьется по выступам плит…
Чу! дробная рысь под горою –
Мать с хворостом к ферме спешит.
Мохнатые пляшут гамаши,
Раздулись бока широко:
Так вкусно из теплой мамаши
Густое тянуть молоко!
 
 
 
 

вторник

Эдуард Асадов. Поэзия

НЕЖНЫЕ СЛОВА

То ли мы сердцами остываем,
То ль забита прозой голова,
Только мы все реже вспоминаем
Светлые и нежные слова.
 
Словно в эру плазмы и нейтронов,
В гордый век космических высот
Нежные слова, как граммофоны,
Отжили и списаны в расход.
 
Только мы здесь, видимо, слукавили
Или что-то около того:
Вот слова же бранные оставили,
Сберегли ведь все до одного!
 
Впрочем, сколько человек ни бегает
Средь житейских бурь и суеты,
Только сердце все равно потребует
Рано или поздно красоты.
 
Не зазря ж оно ему даётся!
Как ты ни толкай его во мглу,
А оно возьмёт и повернётся
Вновь, как компас, к ласке и теплу.
 
Говорят, любовь немногословна:
Пострадай, подумай, раскуси…
Это все, по-моему, условно,
Мы же люди, мы не караси!
 
И не очень это справедливо —
Верить в молчаливую любовь.
Разве молчуны всегда правдивы?
Лгут ведь часто и без лишних слов!
 
Чувства могут при словах отсутствовать,
Может быть и все наоборот.
Ну а если говорить и чувствовать?
Разве плохо говорить и чувствовать?
 
Разве сердце этого не ждёт?
Что для нас лимон без аромата?
Витамин, не более того.
Что такое небо без заката?
 Что без песен птица? Ничего!
 
Пусть слова сверкают золотинками,
И не год, не два, а целый век!
Человек не может жить инстинктами,
Человек — на то и человек!
 
И уж коль действительно хотите,
Чтоб звенела счастьем голова,
Ничего-то в сердце не таите,
Говорите, люди, говорите
Самые хорошие слова!
 
***
Когда на лице твоём холод и скука,
Когда ты живёшь в раздраженье и споре,
Ты даже не знаешь, какая ты мука,
И даже не знаешь, какое ты горе.
 
Когда ж ты добрее, чем синь в поднебесье,
А в сердце и свет, и любовь, и участье,
Ты даже не знаешь, какая ты песня,
И даже не знаешь, какое ты счастье!
 
 

КОГДА МНЕ ВСТРЕЧАЕТСЯ В ЛЮДЯХ ДУРНОЕ…

Когда мне встречается в людях дурное,
То долгое время я верить стараюсь,
Что это скорее всего напускное,
Что это случайность. И я ошибаюсь.
 
И, мыслям подобным ища подтвержденья,
Стремлюсь я поверить, забыв про укор,
Что лжец, может, просто большой фантазёр,
А хам, он, наверно, такой от смущенья.
 
Что сплетник, шагнувший ко мне на порог,
Возможно, по глупости разболтался,
А друг, что однажды в беде не помог,
Не предал, а просто тогда растерялся.
 
Я вовсе не прячусь от бед под крыло,
Иными тут мерками следует мерить.
Ужасно не хочется верить во зло,
И в подлость ужасно не хочется верить!
 
Поэтому, встретив нечестных и злых,
Нередко стараешься волей-неволей
В душе своей словно бы выправить их
И попросту «отредактировать», что ли!
 
Но факты и время отнюдь не пустяк.
И сколько порой ни насилуешь душу,
А гниль все равно невозможно никак
Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.
 
Ведь злого, признаться, мне в жизни моей
Не так уж и мало встречать доводилось.
И сколько хороших надежд поразбилось,
И сколько вот так потерял я друзей!
 
И всё же, и всё же я верить не брошу,
Что надо в начале любого пути
С хорошей, с хорошей и только с хорошей,
С доверчивой меркою к людям идти!
 
Пусть будут ошибки (такое не просто),
Но как же ты будешь безудержно рад,
Когда эта мерка придётся по росту
Тому, с кем ты станешь богаче стократ!
 
Пусть циники жалко бормочут, как дети,
Что, дескать, непрочная штука — сердца…
Не верю! Живут, существуют на свете
И дружба навек, и любовь до конца!
 
И сердце твердит мне: ищи же и действуй.
Но только одно не забудь наперёд:
Ты сам своей мерке большой соответствуй,
И все остальное, увидишь, — придёт!
 
***
Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звёзды глаз —
Это всё для вас, для вас, для вас.
 
Услыхали трепетное слово —
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!
 
Сколько песне суждено продлиться?
Всё ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз…
Разве это будет тыщу раз!
 
На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!
 
Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки.
Крутит, пляшет, бьёт по мостовой
Крупный дождь в орех величиной.
 
Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Всё, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!
 
Хворь и ссоры временно оставьте,
Вы их все для старости оставьте.
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта «прелесть» миновала вас.
 
Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, жёлчным скептикам, не верьте —
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, — не найти!
 
А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.
 
Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!
 
И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звёзды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!
 

ПАДАЕТ СНЕГ

Падает снег, падает снег —
Тысячи белых ежат…
А по дороге идёт человек,
И губы его дрожат.
 
Мороз под шагами хрустит, как соль,
Лицо человека — обида и боль,
В зрачках два чёрных тревожных флажка
Выбросила тоска.
 
Измена? Мечты ли разбитой звон?
Друг ли с подлой душой?
Знает об этом только он
Да кто-то ещё другой.
 
Случись катастрофа, пожар, беда —
Звонки тишину встревожат.
У нас милиция есть всегда
И «Скорая помощь» тоже.
 
А если просто: падает снег
И тормоза не визжат,
А если просто идёт человек
И губы его дрожат?
 
А если в глазах у него тоска —
Два горьких чёрных флажка?
Какие звонки и сигналы есть,
Чтоб подали людям весть?!
 
И разве тут может в расчёт идти
Какой-то там этикет,
Удобно иль нет к нему подойти,
Знаком ты с ним или нет?
 
Падает снег, падает снег,
По стёклам шуршит узорным.
А сквозь метель идёт человек,
И снег ему кажется чёрным…
 
И если встретишь его в пути,
Пусть вздрогнет в душе звонок,
Рванись к нему сквозь людской поток.
Останови! Подойди!
 

Я ПРАВДУ СОБИРАЮ ПО ЧАСТИЦАМ

Я правду собираю по частицам,
Как каменщик, что строит этажи.
Ищу её, крупицу за крупицей,
В густых завалах хитрости и лжи.
 
Есть люди, что картины собирают,
Другие — книги ищут и хранят;
Те марки или плёнки покупают,
А эти всё, буквально всё подряд.
 
А я, точа, как говорится, перья
И веря, что лишь истина права,
Всю жизнь ищу сердечное доверье
И честные, правдивые слова.
 
Всё сущее, как трепетную повесть,
Я мерю меркой выстраданных дней.
А эту мерку называют Совесть,
И всё живое сходится на ней!
 
Возможно, рок подобное творит,
Но если Совесть в ком-нибудь созреет
И он отважно правду говорит,
То в нём вдруг словно лампочка горит
И весь он даже внешне хорошеет!
 
И наших чувств недолговечен век.
Всё, говорят, на свете быстротечно,
Но счастье может длиться целый век,
Когда с тобою рядом человек,
Которому ты веришь бесконечно.
 
И как мне горько, если мой знакомый
Иль где-то, может статься, даже друг
Начнёт о чём-то говорить и вдруг
Солжёт спокойно и почти весомо.
 
А я от лжи мучительно страдаю,
Но вот стесняюсь обличить его.
И так бывает стыдно за него
И за себя, что это позволяю…
 
А собеседник, видя, что идёт
Любая ложь, коль я не возражаю,
Порой ещё напористее врёт,
И спорить бесполезно. Понимаю.
 
Но как же остро хочется порою,
Устав от лжи бесчувственно-пустой,
Пробыть хоть час с открытою душой,
Где, словно луч с хрустальною водою,
Сверкает правда рыбкой золотой!
 

СТИХИ О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но всё же тебя я покину. —
 
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пёстрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
 
Собака не взвыла ни разу,
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
 
Старик у вокзального входа
Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
 
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
 
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
 
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
 
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
 
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
 
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце — чистейшей породы!
 

ИМЕНЕМ СОВЕСТИ

Какие б ни грозили горести
И где бы ни ждала беда,
Не поступайся только совестью
Ни днём, ни ночью, никогда!
 
И сколько б ни манила праздными
Судьба тропинками в пути,
Как ни дарила бы соблазнами —
Взгляни на все глазами ясными
И через совесть пропусти.
 
Ведь каждый, ну буквально каждый,
Коль жить пытался похитрей,
Встречался в жизни не однажды
С укором совести своей.
 
В любви для ласкового взгляда
Порой так хочется солгать,
А совесть морщится: — Не надо! —
А совесть требует молчать.
 
А что сказать, когда ты видишь,
Как губят друга твоего?!
Ты все последствия предвидишь,
Но не предпримешь ничего.
 
Ты ищешь втайне оправданья,
Причины, веские слова,
А совесть злится до отчаянья:
— Не трусь, покуда я жива!
 
Живёт она и в час, когда ты,
Решив познать иную новь,
Бездумно или виновато,
Как пса бездомного куда-то,
За двери выставишь любовь.
 
Никто тебе не помешает,
И всех уверишь, убедишь,
А совесть глаз не опускает,
Она упрямо уличает
И шепчет: — Подлое творишь!
 
Стоит она перед тобою
И в час, когда, войдя во вкус,
Ты вдруг задумаешь порою
Урвать не самый честный кус.
 
Вперёд! Бери и не робей!
Ведь нет свидетельского взгляда!
А совесть сердится: — Не надо! —
А совесть требует: — Не смей!
 
Мы вправе жить не по приказу
И выбирать свои пути.
Но против совести ни разу,
Вот тут хоть режьте, скажем сразу,
Нельзя, товарищи, идти!
 
Нельзя ни в радости, ни в горести,
Ни в зной и ни в колючий снег.
Ведь человек с погибшей совестью
Уже никто. Не человек!
 

АХ, КАК ЖЕ Я В ДЕТСТВЕ ЛЮБИЛ ПОЕЗДА

Ах, как же я в детстве любил поезда,
Таинственно-праздничные, зеленые,
Весёлые, шумные, запылённые,
Спешащие вечно туда-сюда!
 
Взрослые странны порой бывают.
Они по возможности (вот смешно!)
Верхние полки не занимают,
Откуда так славно смотреть в окно!
 
Не любят, увы, просыпаться рано,
Не выскочат где-то за пирожком
И не летают, как обезьяны,
С полки на полку одним прыжком.
 
В скучнейших беседах отводят души,
Ворчат и журят тебя всякий час
И чуть ли не в страхе глядят на груши,
На воблу, на семечки и на квас.
 
О, как же я в детстве любил поезда
За смех, за особенный чай в стакане,
За то, что в квадрате окна всегда
Проносятся кадры, как на экране.
 
За рокот колёс, что в ночную пору
Баюкают ласковей соловья,
За скорость, что парусом горбит штору,
За все неизведанные края.
 
Любил за тоску на глухом полустанке:
Шлагбаум, два домика под дождём,
Девчонка худенькая с ведром,
Небо, хмурое спозаранку.
 
Стог сена, просёлок в лесной глуши…
И вдруг как-то сладко вздохнёшь всей грудью,
С наивною грустью, но от души:
Неужто же вечно живут здесь люди?!
 
Любил поезда я за непокой,
За вспышки радости и прощанья,
За трепет вечного ожиданья
И словно крылья бы за спиной!
 
Но годы мелькнули быстрей, чем шпалы,
И сердце, как прежде, чудес не ждёт.
Не то поездов уже тех не стало,
Не то это я уж теперь не тот…
 
Но те волшебные поезда
Умчались. И, кажется, навсегда…
 

МЕДВЕЖОНОК

Беспощадный выстрел был и меткий.
Мать осела, зарычав негромко,
Боль, верёвки, скрип телеги, клетка…
Все как страшный сон для медвежонка…
 
Город суетливый, непонятный,
Зоопарк — зелёная тюрьма,
Публика снуёт туда-обратно,
За оградой высятся дома…
 
Солнца блеск, смеющиеся губы,
Возгласы, катанье на лошадке,
Сбросить бы свою медвежью шубу
И бежать в тайгу во все лопатки!
 
Вспомнил мать и сладкий мёд пчелы,
И заныло сердце медвежонка,
Носом, словно мокрая клеёнка,
Он, сопя, обнюхивал углы.
 
Если в клетку из тайги попасть,
Как тесна и как противна клетка!
Медвежонок грыз стальную сетку
И до крови расцарапал пасть.
 
Боль, обида — все смешалось в сердце.
Он, рыча, корябал доски пола,
Бил с размаху лапой в стены, дверцу
Под нестройный гул толпы весёлой.
 
Кто-то произнёс: — Глядите в оба!
Надо стать подальше, полукругом.
Невелик ещё, а сколько злобы!
Ишь, какая лютая зверюга!
 
Силищи да ярости в нем сколько,
Попадись-ка в лапы — разорвёт! —
А «зверюге» надо было только
С плачем ткнуться матери в живот.
 

ЯШКА

Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И всё же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь — покажут сразу.
 
Ещё бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место весёлое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису — глазастого Яшку.
 
Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,
«Учебные шкуры» для их зубов!
 
Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет — тогда держись!
 
Егерь лапищей Яшку сгребёт
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбуждённо ждёт
И рвутся собаки, визжа и лая.
 
Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.
 
И всё же, всё же ему, косолапому,
Полегче. Ведь — силища… Отмахнётся…
Яшка в глину упёрся лапами
И весь подобрался: сейчас начнётся.
 
И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы — рычащей сворой.
 
Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О пёсьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.
 
Интеллигентные вроде люди!
Ну где же облик ваш человечий?
— Поставят «четвёрку», — слышатся речи, —
Если пёс лису покалечит.
 
— А если задушит, «пятёрка» будет!
Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они — двадцать и двадцать
На одного небольшого Яшку!
 
Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает, пощады не жди. Не будет!
 
Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьётся отчаянно, как герой!
 
А сверху, через стеклянную крышу, —
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!
 
Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
— Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —
И хохот: — Видать, сробел ученик!
 
Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь… — Вроде дышит ещё — молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!
 
День помутневший в овраг сползает,
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…
 
Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.
 
Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придёт, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!
 
Все будет снова — и лай и топот,
И деться некуда — стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвётся Яшкина жизнь.
 
Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он — зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!
 
И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
— Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!
 

БЕЛЫЕ РОЗЫ

Сентябрь. Седьмое число —
День моего рождения,
Небо с утра занесло,
А в доме, всем тучам назло,
Вешнее настроение!
 
Оно над столом парит
Облаком белоснежным.
И запахом пряно-нежным
Крепче вина пьянит.
 
Бутоны тугие, хрустящие,
В каплях холодных рос.
Как будто ненастоящие,
Как будто бы в белой чаще
Их выдумал дед-мороз.
 
Какой уже год получаю
Я этот привет из роз.
И задаю вопрос:
— Кто же их, кто принёс? —
Но так ещё и не знаю.
 
Обняв, как охапку снега,
Приносит их всякий раз
Девушка в ранний час,
Словно из книги Цвейга.
 
Вспыхнет на миг, как пламя,
Слова смущённо-тихи:
— Спасибо вам за стихи! —
И вниз застучит каблучками.
 
Кто она? Где живёт?
Спрашивать бесполезно!
Романтике в рамках тесно.
Где все до конца известно —
Красивое пропадёт…
 
Три слова, короткий взгляд
Да пальцы с прохладной кожей…
Так было и год назад,
И три, и четыре тоже…
 
Скрывается, тает след
Таинственной доброй вестницы.
И только цветов букет
Да стук каблучков по лестнице…
 

* * *

В женщине качеств — полным-полно:
Хитрость, любовь, красота, веселье.
Женщина в сущности — то же вино:
Пить хорошо. Тяжело похмелье.
 

МИНИ-ШУТКА

Тот, кто имеет успех,
Всегда раздражает всех,
А много друзей имеет
Тот, кто писать не умеет.
Вот и возьмись решать,
Как жить на планете сей?
То ли стихи писать,
То ли иметь друзей?

* * *

Ребёнка растишь — словно в гору идёшь,
Идёшь и все чаще вздыхаешь —
Чем больше души ты ему отдаёшь,
Тем меньше в ответ получаешь.
 

СЧАСТЬЕ И ГОРЕ

Если полюбят друг друга двое
И счастье в обоих сердцах рождается,
То светлые чувства всегда слагаются
И счастье становится больше вдвое!
А если беда на дороге встретится,
То легче вдвоём одолеть кручину.
Ведь горе в любви по-иному мерится,
Оно на двоих непременно делится,
А значит, и меньше наполовину!
 

ТАЛАНТ И БЕЗДАРЬ

Талант — как птица с робкими крылами.
Но поддержи, подкинь его слегка —
И вот он, взмыв, уже кружит над нами,
А вслед за тем орлиными кругами
Уходит в синеву за облака.
 
А вот бездарность, как с ней ни возись
И сколько ни вздымай её повыше,
Она вороной кувыркнётся вниз
И не взлетит ни разу выше крыши.
 
Однако так напористо орёт,
Что все таланты за пояс заткнёт.
 

* * *

Тот, кто давным-давно
Курит, пьёт и таскается,
Тот быстренько превращается,
И пусть он не обижается,
Простите, в говным-говно.
 

* * *

Чтоб от лжи не страдать в ледяной тоске,
Ты с лгуном говори на его языке.
Не смущайся, любые узлы вяжи.
Пусть изведает сам результаты лжи!
 
 
 

понедельник

МЕДИТАЦИЯ «РОЖДЕНИЕ ЭФИРНОГО ТЕЛА»

Приветствую вас, мои любимые! Я – Сен Жермен.
Прежде, чем начать медитацию, скажу несколько слов о том явлении, которое люди называют негативной энергией. Для вас не является никакой тайной, что воплощенные человеческие существа, разъединенные со своим Божественным Я, вырабатывали и продолжают вырабатывать отрицательную энергию. Эта энергия копится на планете долгие тысячелетия. Вам уместно знать: негативную энергию планета Земля никогда не излучала во внешний космос и никогда не отправляла через портал во внутренний космос. Часть подобной энергии перерабатывалась сразу. Оставшаяся «сжималась», трансформировалась и отправлялась на хранение. Теперь настал момент, когда ее надо преобразовать и использовать в качестве созидающей силы. Бывшая негативная энергия на данном этапе используется во благо - при перестройке внешних и внутренних структур планеты. Землетрясения, вулканы, цунами – это, в частности, результат работы бывшей негативной энергии.
Нечто подобное происходит и с человеком. Негативная энергия, которую он не переработал, не сумел воплотить в любовь, позитив, сначала «сдается» на «длительное хранение», то есть помещается в иномерный резервуар, который люди назвали КАЗУАЛЬНЫМ, или КАРМИЧЕСКИМ, телом.
Сейчас появляется возможность ИЗБАВИТЬСЯ ОТ КАЗУАЛЬНОГО, или КАРМИЧЕСКОГО ТЕЛА, нейтрализовав всю негативную энергию, а потом трансформировав ее в созидательную, позитивную энергию.
Поэтому уместно проведение медитации с целью НЕЙТРАЛИЗАЦИИ казуального тела и рождения энергии для создания своего будущего ЭФИРНОГО ТЕЛА.
Существование эфирного тела у человеческих существ предполагает «отмирание» казуального тела, вернее - его нейтрализацию и трансформацию. Этому процессу вы можете способствовать с помощью медитации.

А теперь переходим непосредственно к работе.

1. Призываете к сотворчеству СЕМЬЮ СВЕТА, Владык Кармы и своих Духовных Наставников. Настраиваетесь на волну любви… Выражаете чистое намерение о нейтрализации своего казуального (кармического) тела и рождении эфирного тела.

2.Представляете казуальное тело как два круга, точнее – два шара. Один покоится на другом. Нижний шар в два раза меньше верхнего. (Кому тяжело представлять объемные фигуры, могут визуализировать цифру «восемь», нижняя часть которой в два раза меньше верхней).
Верхний шар (круг) наполняете зеленым светом, нижний – розовым. После этого мысленно обводите по контуру нижний шар – желто-золотистым цветом. Получается розовый цвет в обрамлении желтого. Верхний шар обводите по контуру ярко-голубым цветом. Получается зеленый в обрамлении ярко-голубого.



Теперь мысленно рисуем две спирали Фибоначчи,
слева - Инь-спираль, справа – Янь-спираль: так, как показано на этом рисунке.




4.Когда спирали соединяются, получается фигура, похожая на сердце. Окрашиваете ее контуры в красный цвет. Помещаете ваше казуальное тело в виде двух шаров («восьмерки») в середину «сердца», поворачиваем шары-«восьмерку» на девяносто градусов. Теперь слева у нас – маленький шар, справа - большой.
Следующая задача – насытить левый (маленький) шар золотисто- желтым светом, а правый (большой) – голубым.



Дорогие друзья! Прошу понять: в момент медитации ваше казуальное тело вы реально помещаете (на тонком плане) в вашу сердечную чакру и окрашиваете его в новые цвета!

4. Переходим к основной части работы… Пожалуйста, настройтесь на волну… НЕЖНОСТИ. Сконцентрируйтесь на сердечной чакре и поймите, что сейчас происходит нечто очень важное в вашей жизни. Вы расстаетесь с тем, что очень долго было частью Вашего «Я». Здесь, в вашем кармическом теле, из воплощения в воплощение концентрировались негативные энергии, ваш отрицательный опыт, накопленный за время жизни на планете Земля, за время участия в завершающем этапе Великого Эксперимента.
Казуальное тело в виде восьмерки – это трудности, которые человеческие существа получили в этом мире, установив закон Причины и Следствия, закон Кармы… Теперь, обратив восьмерку в знак бесконечности, мы расстаемся с трудностями, превращая их в энергию для движения, в энергию ваших новых бесконечных возможностей.
И эта энергия – теперь в вашем сердце. Посмотрите, как бывшее казуальное тело превращается… в «вечный двигатель»! Золотисто-желтый и голубой цвета словно оживают, искрятся! По контуру Знака Бесконечности начинает двигаться яркая фиолетовая искра, подобная маленькой звезде… Она двигается все быстрее и быстрее… Вы запускаете энергетический процесс, который невозможно остановить! Это ваш внутренний источник обновленной энергии! Теперь смотрите внимательно! Оба шара должны сравняться по размеру! И вот уже бывшее казуальное тело представляет собой гармоничный Знак Бесконечности, искрящийся прекрасным фиолетовым цветом. От него исходит волшебное сияние…

5.Теперь почувствуйте благоговение…Там, где спирали Инь и Янь сходятся в одну точку, из центра слияния мужских и женских энергий рождается великолепный трехлепестковый Лотос. Его листики – синий, желтый и красный… В тот момент, когда увидите этот Лотос – знайте: ваше Эфирное тело начало рождаться в том пятимерном мире, куда вы можете устремиться в результате Вознесения…



Тихо, друзья… Тихо-тихо… Прошу вас… Слушайте сейчас тишину… В этой тишине рождается чудесная мелодия…. Вы можете услышать голос волшебной флейты или симфонию целого оркестра. Но знайте, какую бы мелодию вы не услышали – эта музыка вашего Многомерного Сердца, которое с Великой Любовью поведет вас по новым просторам иных миров нашей бесконечной Вселенной…

6. Поблагодарите за сотворчество Семью Света, Владык Кармы, ваших Духовных Наставников… И, пожалуйста, слушайте ответ Семьи Света… Он придет через ваше Сердце… Это могут быть слова в вашем сознании или просто энергия Любви… Любви и ожидания встречи с вами…

С Любовью, Вознесенный Учитель Сен Жермен
10.09.11г.

Сообщение и медитацию принял Сергей Канашевский,